С [толыпин]. Вы меня браните за права, данные раскольникам и старообрядцам?
Я. Нет, нисколько, я Вас браню за уничтожение общинного землевладения.
С [толыпин]. Его нельзя не изменить! Я его видел, знаю и знаю тоже разницу его с владением хуторским. Россия сразу обогатится.
Я. Вы забыли, что независимо от вопроса денежного – это еще и вопрос политический (Вы создаете массу пролетариев-батраков). Вся земля крестьян будет скуплена жидовством!
С [толыпин]. Пока я буду на моем месте, этого не будет. Черта еврейской оседлости не будет уничтожена.
Я. А Вы вечны?
Столыпин не был вечен, более того, как верно заметил Александр Гучков, политическая его смерть произошла задолго до убийства. Лидер октябристов, наследник известного старообрядческого рода имел все основания восхищаться премьер-министром, отстаивавшим гражданские права для инаковерующих. Гучков сделался ближайшим сподвижником Столыпина в парламенте и оставался им, по крайней мере, до кризиса в связи с западными земствами в марте 1911 г., когда октябристы окончательно утратили доверие к Столыпину и он вынужден был полагаться почти исключительно на националистов. Уже в 1909 г. укрепившаяся связь Столыпина с националистами, которые беспокоились главным образом о защите интересов русских на окраинах империи, обозначала уход от прежней сосредоточенности на экономической и политической реформе. Ни октябристы, ни националисты не имели достаточно стабильной базы для широкого консенсуса, без которого невозможны были и фундаментальные перемены. Ожесточенные личные распри также снижали возможность новых союзов. Провинциал и «чужак», Столыпин давно вызывал подозрения у петербургского света. Петр Дурново, предшественник Столыпина на посту министра внутренних дел, возненавидел его с первого взгляда, Витте – блистательный, заносчивый, обозленный вынужденной отставкой с поста премьера в 1906 г. – вел беспощадную вендетту против своего преемника, достигшую пика в 1911 г., когда в Государственном совете спор о западных земствах привел к кризису. И что характерно для отравленной атмосферы российской политики тех лет, враги стремились первым делом испортить отношения Столыпина с тем человеком, от которого в стране зависело почти все, – с царем.
В итоге сам же Николай II главным образом и препятствовал деятельности своего премьер-министра. Хотя реформы Столыпина могли продлить жизнь династии, царь (вполне справедливо) видел в них угрозу своему статусу самодержца – статусу, который он был твердо намерен сохранять вопреки всему. Министры готовы были смириться с идеей самодержавия, если бы она сводилась к вере в божественное помазанничество царя, но в глазах Николая II это означало ни больше ни меньше как абсолютную и нераздельную власть. Итак, в то время как общество приветствовало Октябрьский манифест, видя в нем зарю новой, конституционной эпохи, сам царь видел в Манифесте личный дар своему народу (дар, который можно и отобрать). По той же логике и Думу, учреждение которой было обещано Манифестом, он воспринимал как продолжение своей самодержавной воли. По этой причине царь не доверял сильным министрам и позаботился о том, чтобы ни Витте, ни Столыпин не имели шанса сделаться российским Бисмарком. Чем прислушиваться к министрам, царь полагался на закулисных советников, первым из которых стала царица, разделявшая политические убеждения мужа и умевшая сформулировать их так, как он сам не умел. Благодаря царице приобрел сильное влияние на царя и Распутин, полная противоположность чиновнику западного типа, воплощение идеализированного русского мужика (навязчивый образ в сознании царя). В итоге царь, склоняясь на сторону Распутина и Союза русского народа (и под более тонким влиянием Петра Курлова), укрывал от цензуры непочтительного монаха Илиодора, чем, разумеется, наносил оскорбление собственному премьер-министру. Гучков полагал, что ко времени визита Столыпина в Киев, т. е. к августу 1911 г., поддержка, оказываемая Николаем этому фанатику, уже побуждала Столыпина задумываться об отставке.
В итоге мало кто проливал слезы после гибели Столыпина, и даже ближайшие преемники почти никогда не упоминали о нем. Новый премьер, Коковцов, заявил совету министров, что их «моральный долг» – сохранять, продолжать и воплощать возвышенные принципы, которыми был пронизан весь труд Столыпина. Но под этим подразумевалась всего лишь вера во «благо России», в ее «мощь и великое будущее». Никаких обязательств развивать реформу Коковцов не принимал на себя, да и не мог, поскольку вовсе не был таким «доминантным» премьер-министром, каким удалось ненадолго стать Столыпину.
В российской истории немного эпизодов так часто рассматриваются с точки зрения альтернативных путей развития, как убийство Столыпина. А при переоценке прошлого Российской империи в XXI в. едва ли какое-нибудь другое событие изучалось активнее. Но, как ни парадоксально, это, видимо, тот случай, когда чем больше внимания уделяется теме, тем менее убедителен результат. В прошлом России найдется немало точек, в которых история могла принять иное направление, но убийство Столыпина к таковым не относится.
С первого взгляда он принял ее за нищенку. Утром 29 июня 1914 г. Григорий Распутин, недавно вернувшийся из столицы в родную деревню Покровское в Западной Сибири, отобедав с семьей, собрался на почту отправить телеграмму. Как только он вышел за калитку на дорогу, она подскочила к нему. Распутин сунул руку в карман за кошельком с мелочью, и тут женщина выхватила из-под юбки длинный нож и воткнула его Распутину в живот. Распутин согнулся от боли, простонал: «Я ранен! Она меня зарезала!» – и побежал по улице прочь от убийцы. Через 20 шагов он обернулся. Женщина была вся в черном, а лицо ее, за исключением только глаз, полностью закрывал белый платок. Она гналась за ним, правой рукой занося окровавленный нож. Распутин побежал дальше в сторону деревенской церкви, потом остановился и подобрал с земли большую палку. Женщина добежала до него, и Распутин со всей силы хватил ее палкой по голове, так что убийца рухнула наземь. На шум выбежали соседи, схватили женщину и поволокли ее в дом, где находился местная администрация Покровского.